Джеку рассказывали о магии, но лишь вскользь – только ради того, чтобы он знал, чего в этой жизни стоит опасаться. Джек слушал, но страха совершенно точно не испытывал; в темных коридорах поместья он слышал слухи о том, что магия – порочный дар – была и в крови его рода тоже. Вопреки наказам, Джек забирался по ночам в запретные темные углы бесконечной библиотеки, чтобы найти доказательства, подтверждающие сплетни, но любые его попытки узнать правду оканчивались провалом или поркой розгами прямо по оголенной коже спины и ягодиц.

Джек отчаянно пытался докопаться до истины хотя бы потому, что ему запрещали это делать. Джек рассказывал Тимоти найденные в старых фолиантах небылицы о том, что маги способны стать кем угодно – крысой, медведем и даже драконом. Он рассказывал о том, что гномы способны создавать огромных големов из камня и глины, и те подчинялись их воле, подобно рабам. Рассказывал и о том, что любой маг, если он достаточно силен духом и телом, способен призвать в этот мир самых ужасающих тварей из Тени, которые за собой несут только смерть и разрушение.

Джеку было смешно, потому что Тимоти боялся всего этого. Джек смеялся, наблюдая за тем, как брат кричит и просит его остановиться, но с годами Джек становился лишь изощреннее в своем желании довести Тимоти до слез. С годами он понял, что Тимоти можно пугать не только сказками и небылицами, но и своими собственными действиями. Джек чувствовал настоящую власть не смотря на то, что был еще совсем ребенком.

Однажды Джеку и Тимоти сказали о том, что когда они подрастут, то им придется связать свою судьбу с совершенно другими людьми. Им говорили о необходимости выгодного брака с какой-нибудь красивой и покладистой девушкой, который принесет их роду славу и процветание. Для Тимоти избрали путь короля и правителя, оставляя Джека немного позади, но постоянно на него оглядываясь. Со временем до Джека доходит предельно четкое и ясное понимание – оно жгло его изнутри, словно раскаленные угли, – что им с Тимоти придется разойтись по разным дорогам. Когда-нибудь их отделят друг от друга, лишат их совместного одиночества и умиротворения, разрушат то важное, сокровенное и личное, что было между ними – единственное, чем вообще в этой жизни когда-либо дорожил Джек.

– Нет, – жестко отвечает Джек, когда их матушка вновь заводит бесконечные разговоры о женитьбе. Он ударяет кулаком по столу так сильно, что звенят чернильницы и грохочут стопы книг. Тимоти лишь вздрагивает и даже прикоснуться к нему боится. – Он мой, и я никому его не отдам. Тем более какой-то девице.

В женских порочных романах он читал о том, славные рыцари влюбляются в красивых дочерей короля, что были обещаны им судьбой, а после – трахают местных служанок с яркими рыжими волосами прямо в их каморках, на стогах сена, в столовых и библиотеках по ночам, на балконах, в беседках садов, в подвалах и винных погребах. Джек читал об этом, раз за разом встречая уже знакомые места и уже знакомые приевшиеся взгляду фразы о вечной, но такой запретной любви. Джек читал и смотрел на Тимоти, который сидел рядом и выщипывал мякиш из буханки недавно испеченного белого хлеба. Смотрел-смотрел-смотрел, и взгляд у него становился, мутный, подернутый поволокой и донельзя липкий, отчего Тимоти только ерзал на скамейке, не решаясь спросить, в чем дело. И какие у Джека проблемы.

У Джека проблем не было – так думал он сам. Так думал и Тимоти, переставая рыться в его голове, замечательно убежденный Джеком в том, что все у них в порядке. Джек говорил Тимоти о том, что никто и никогда их не разлучит, потому что нельзя разлучить душу одного человека, почему поделенную на два смертных тела. Джек никогда не видел других близнецов, ровно как и Тимоти, а потому связь их была настолько прочная, сильная, красной нитью соединяющая два бьющихся в унисон сердца, что в итоге выходила за все положенные высшим обществом рамки. Когда Джек целовал Тимоти, убеждая его в том, что ничего плохого в этом нет, он говорил это совершенно искренне – он просто не знал и знать не мог, что в этом есть что-то плохое. Делал все именно так, как писали в тех самых женских романах, которые он втихую таскал из комнат служанок, не испытывая ни чувства стыда, ни угрызений совести.

Когда Джек понимает, что им можно двигаться дальше, то находит в темных углах, где когда-то искал запретные семейные тайны, книгу, которая полностью рушит его собственноручно придуманную иллюзию того, что он все делает правильно. Джек и Тимоти Лоуренсы – идеально похожие друг на друга близнецы, и себе подобных они никогда не видели, а потому не знали того, что делать можно, а что делать нельзя. Из книги Джек узнает, что связь их, такая прочная и до дикости трепетная, на самом деле запретна и крайне порицаема другими людьми. Джек узнает о том, что инцест – это против природы, и любые его проявления должны жестоко пресекаться. Джек узнает, что дети, зачатые в таком союзе, рождаются мерзкими, больными и даже мертвыми, но не это волнует его больше всего.

Больше всего Джека волнует именно то, что если Тимоти узнает обо всем этом – оттолкнет его навсегда, запретит к себе приближаться, начнет бояться. Джек скрывает правду как только может и продолжает убеждать Тимоти в том, что все у них хорошо, все у них в порядке. Джек говорит ему о том, что один человек, заточенный в двух одинаковых телах – это неправильно, это преступно, это плохо. Тимоти верит ему, и Тимоти делает, как говорит Джек. И слишком увлекшись всем этим, Джек напрочь забывает свое прежнее стремление докопаться до истины, и это играет с ним злую шутку.

Когда у Тимоти проявляется магический дар, то Джек смотрит на него так, как никогда раньше не смотрел – с чистым, неподдельным обожанием, граничащим с доселе неизвестным ему вожделением. Джек смотрит Тимоти прямо в лицо своим пронзительным взглядом размастных глаз, в свое идеально скопированное отражение, и чувствует настолько сильное желание обладать целиком и полностью, что даже поразительно – как такое огромное чувство может помещаться в его еще щуплом юношеском теле.

Но все обрывается, когда им говорят: Тимоти уедет, и уедет навсегда. Мир перед глазами Джека разбивается на тысячи острых бесцветных осколков, и он начинает незаслуженно ненавидеть Тимоти за то, что судьба решила создать его магом.

///////////
Когда Джек узнает о том, что маг-отступник взрывает в Киркволле чертову Церковь, то начинает смеяться, сидя на своем троне из камня и золота. И смех его – громкий, каркающий, злой; Джек давится этим смехом, задыхается от него, чувствуя, как горят лишенные кислорода легкие. Джек смеется, и его мать смотрит на него с жалостью, сожалением и разочарованием. Джек чувствует на себе ее взгляд, жгучий и болезненный, прожигающий в его широкой грудине дыру, прямо насквозь. Мать пытается воззвать к его рассудку молча, и спустя время Джек успокаивается, и с его изуродованного лица пропадает улыбка-оскал, оставляя за собой лишь плотно сжатые в тонкую нить бледные губы.

– Забери его из Круга, – говорит она тихо, спокойно и крайне осторожно. В ней злит абсолютно все – и ее ровный голос, и ее спокойствие, и ее слова, и ее безграничная любовь не к нему, настолько всепоглощаяющая, что может граничить с безумием. Джек смотрит матери прямо в лицо, но ответный ее взгляд причиняет ему только невыносимую и почти физическую боль. – Он нуждается в тебе как никто другой. Верни его домой.

Джек только делает вид, что ему наплевать. Джек делает вид, слова матери его нисколько не задевают, что он пропустил их мимо ушей, будто и не слышал их никогда. Джек отказывается и демонстративно уходит из торжественной залы, и огромные двери захлопываются за ним с таким громким грохотом, что Джек глохнет, желая остаться глухим навечно. Но именно в этот момент он срывается с места, хватая свое снаряжение со своих мест – именно в этот момент он окончательно и бесповоротно пытается доказать самому себе, то Тимоти прекрасно справится с этим сам. Когда Джек сбрасывает ненужные тряпки со своего тела и надевает прочную броню, он начинает сомневаться в своих же словах, которые он повторяет про себя подобно молитве. Когда Джек закидывает на спину колчан и лук, седлая самую быструю лошадь, что есть в этих землях, он совершенно точно знает – Тимоти никогда не справится с этим сам.

Он удостоверился в этом еще больше, когда увидел отражение башни Круга в реке неподалеку, и оно было объято словно ненастоящим розоватым огнем. Джек спешил, как только мог, продираясь сквозь толпу обезумевших магов всех возрастов – от маленьких детей до седых старцев. Люди кричали, плакали, просили о помощи; кто-то падал, запнувшись, но никто не останавливался, никто не подавал руки. Уже внутри Джек видел магов, которые сражались в толпой бранящихся храмовников, и еле успевал увернуться от летящих в его сторону стрел и заклинаний.

Какофония звуков застревала в его голове, отскакивала от стенок черепа и накладывалась сама на себя, создавая безумное бесконечное эхо. Джек, раздраженный происходящим вокруг хаосом, заглядывал в десятки разномастных лиц – мертвых и живых. Джек пытался найти только одно единственное лицо, свою точную идеальную копию, но его поиски не увенчивались успехом. Он лишь бежал, бездумно осматривая пустые или наполненные живыми и мертвецами комнаты и залы, изредка уклоняясь от происходящих повсеместно стычек и боев. Пока на него не нападет разъяренная молодая магесса, чье лицо было искривлено такой сильной злобой и такой лютой ненавистью, что Джек с явной брезгливостью пытался уйти от ее прикосновений. Джек попытался оттолкнуть ее от себя, но девушка лишь кричала на него, обвиняя во всех ее бедах и грехах, вцепившись в него мертвой хваткой.

Магесса замолкает лишь тогда, когда Джек, упавший спиной на припорошенный пеплом и каменной крошкой пол, всаживает в ее незащищенное горло свой клинок, вычерчивая на ее тонкой шее широкую кровавую улыбку. Густая и почти черная кровь заливает ему лицо и грудь, щиплет глаза и попадает в рот – Джек лишь отплевывается, сталкивая с себя мертвое тело обезумевшей девушки, отпинывая подальше от себя с отвращением, перекашивающим его лицо. Когда он поднимается, морщась от боли, прострелившей его поясницу, то чувствует на себе взгляд.

Этот взгляд он никогда не забудет.

– Тимоти! – Джек кричит, в лицо брату, утягивает его за собой в пустые спальни для учеников. Руки Джека в чужой крови, и они пачкают чужие одежды, но он этого даже не замечает – Тимоти был рядом с ним и при этом живой. Волосы его были седыми от пыли. – У тебя есть посох? Ну или какой еще хренью ты там сражаешься?
[NIC]Jack Lawrence[/NIC][AVA]https://66.media.tumblr.com/438596b3704c2feaf17873c0091b2b57/tumblr_n219zklVvU1trh25eo1_250.gif[/AVA][STA]we were born sick [/STA]

Джек – это жадное похотливое животное, и он это прекрасно знал. Эти слова он не раз – и не два, и не десять, и даже не сотню – слышал из разных уст: накрашенных, пухлых, узких, бледных, женских, мужских, увиденных впервые и увиденных не раз. Джек – животное, и этот особенно дорогой его же сердцу титул он бережно хранил и берег, постоянно оправдывал и доказывал, раскрашивая его во все более яркие и режущие глаза тона. Жадность была его кровью, агрессия была его костями, похоть была его кожным покровом, и весь Джек был пропитан кристально чистым и по-настоящему животным желанием – стремлением – обладать всем, что было чужим. Джек забирал, портил, ломал и крушил, но никогда не прощал, не дарил и не создавал. Потому что он был самим воплощением культивированной с годами агрессией всего человеческого рода, изредка забывавший о том, что же человека отличает от животного.

Джек никогда и ничего не боялся. Джек никогда и ничего не стыдился. Джека любили за его прямоту и честность, за его харизму и решительность. Его возводили в культ, его боготворили и обожали, его ненавидели и презирали, его хотели пытать долгие часы, дни, недели, заставляя держаться на самом краю, тонком канате, что разделял жизнь и смерть. Джека идеализировали, лепили в своем сознании именно того героя, которого видеть хотели, но при этом Джек был никем из тех, кем его видели остальные. Потому что он так хотел, а хотел он до безбожного много.

И если та самая теория о том, что близнецы всегда диаметрально противоположны друг другу, подобно ночи и дню, северу и югу, тьме и свету, всему плохому в этом мире и всему хорошему в этом мире, была истиной, то именно эта истина была корнем существования Джека и Тимоти Лоуренсов. Тимоти был для Джека словно объектом для исследования, самой любимой и дорогой сердцу игрушкой, именно тем, что безусловно было его. Джек мог лепить из своего брата все, что только мог бы захотеть, и материал, которым и был сам Тимоти, был настолько податливым и теплым, настолько гибким и пластичным, что, возможно, если бы они продолжали сосуществовать вместе, не разделенные по разным берегам, то от Тимоти вовсе не осталось бы абсолютно ничего. Джек поглотил бы его сразу, одним большим и сочным куском, от которого во рту появлялась вязкая обильная слюна, даже не прожевав – не почувствовав ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Каждый раз, когда они встречались, видели друг друга воочию, смотрели в глаза друг друга, то в глазах Джека не было ничего кроме ужасающего и пронизывающего насквозь голода.

И сейчас, когда Джек в очередной раз смотрит в лицо Тимоти – в свое собственное лицо, которое у него было когда-то, – то в очередной раз чувствовал лишь всепоглощающий голод. В каждую встречу Джек держал себя в руках, откусывая мелкие сладкие куски, подавляя невыносимое желание сожрать куда больше, оставляя трапезу на потом. Каждый раз Джек до боли сжимал Тимоти в своих руках, желая услышать мелодичный и такой громкий хруст его легких костей, целовал его зло и жадно, будто в самом деле пытался проглотить, оставлял на его теле метку за меткой – темные наливные бутоны распускались везде, куда только он мог дотянуться своим жадным и приносящим только боль ртом. Джек клеймил Тимоти раз за разом, надеясь увидеть оставленные собою следы в следующий раз, но когда они виделись вновь, то кожа Тимоти была идеально чиста, и это сводило Джека с ума. И сейчас, осматривая открытую и такую незащищенную шею брата, он вновь отмечал, насколько она светлая и ровная, лишенная знаков его жадности.

Глаза Джека застилала жажда и бесконтрольная ярость. Он берет чужое лицо в свои окровавленные ладони, пачкая кожу на скулах мазками больших пальцев – сейчас он может заклеймить его только таким способом. Джек ненавидит разговаривать на тупые и ненужные темы, а потому еле сдерживается, чтобы не перебить Тимоти, сказав ему острое и хлесткое «заткни свой рот», словно портовой шлюхе, которых уже немало скакало на его члене. Джек злится, впадает в бешенство и даже рычит от бессилия, от голоса Тимоти – своего голоса – и его таких неуверенных, но до боли знакомых и родных улыбок. Джек затыкает Тимоти рот своим собственным ртом, лишь бы он замолчал, лишь бы не говорил ни слова, лишь бы не кусал вновь и вновь свои блядские распухшие губы и не слизывал с них проступившие кровяные капли своим блядским розовым языком. Джек не то целует, не то кусает, травмируя кожу еще больше, жадно лижет прямо по ранам, хочет сделать больнее, еще больнее, как можно больше боли хочет причинить. Джек держит Тимоти так крепко, что костяшки его пальцев белеют от напряжения, вжимает его в стену позади него, вжимается в него сам, потому что с их последней встречи прошло слишком много времени, но Джек никак не может вспомнить, как же давно это было. Это могло быть и месяц назад, и два, и пять, но любой срок для Джека, даже один несчастный день, кажется ему преступлением, за которое нужно наказывать максимально жестоко и болезненно.

– Ничего не пройдет, тыковка, – зло выплевывает эти слова он, отрываясь от чужих губ. Джек смотрит Тимоти в лицо, отмечая каждую новую веснушку, каждую родинку, каждую морщинку, каждую складочку. Пытается запечатлеть все, что только сможет увидеть навечно, потому что все это – его личная собственность, которой грозит опасность. – В Киркволле маг-отступник взорвал церковь. Официальный символ восстания для таких же, как и ты, выродков.

Во взгляде Джека злость сменяется чем-то дико родным и теплым, граничащим с болезненной любовью к ближнему своему. Не смотря на то, какие мерзости выходят из его поганого рта, Джек проводит рукой по чужим волосам в попытке подарить хотя бы мимолетную ласку – он чуть сжимает точно такие же темные прядки в пальцах, немного болезненно тянет, пачкает в крови и пачкается в пыли, мимолетно царапая кожу на самых подушечках пальцев. Любая попытка Джека быть нежным скатывается в бездну агрессии и причиняет только боль. Любая попытка быть терпеливым и участливым проваливается, оборачиваясь несдержанностью и горячностью. У Джека донельзя черствое и высохшее сердце, истлевшим углем засевшее в груди – оно горело далеко в юности, но долгие разлуки и старые обиды иссушили его, превратив в безжизненную сердцевину из дерева и пепла. Джеку физически больно улыбаться в ответ своей злой, острой улыбкой-оскалом, и от этой улыбки его шрам двигается, словно живой, лишь уродливая трещина на таком красивом – когда-то – лице.

Джек завидовал Тимоти в том, каким могуществом наделили его (не)справедливые боги. Когда его забрали в это проклятое и забытое всеми место, Джек ночевал в библиотеке, впитывая себя даже самые мелкие крупицы запретных знаний. Джек завидовал, и эта зависть копилась в нем, концентрировалась в жгучую ненависть к чужому дару-проклятью. Но потом, когда на его лице – лице Тимоти, их лице – появилась обезобразившая его змея, концентрат его зависти мгновенно вступил в реакцию с самим собой. И тогда, когда он снимал со своего лица пахучие повязки, пропитанные сукровицей и травяными мазями, перед старым настенным зеркалом в своей – в их с Тимоти – комнате, то поверить не мог в то, что видит в этом отражении. Реакция завершилась, и на самом дне остался один лишь плотный, тяжелый осадок, что был ненавистью ко всему, что было связано с этим шрамом: к магии и ею владевшим в общем, к Тимоти Лоуренсу, возлюбленному брату, в частности.

Джек даже слишком отчетливо помнит все это, но в особенности – их первую после этого несчастья встречу. Джек помнит, с каким ужасом Тимоти смотрел в их лицо, когда-то предельно прекрасное и донельзя идеальное, с какой жалостью Тимоти смотрел на него, осознавая, кто и что виноваты во всем этом. Джек слишком хорошо помнит и то, как он заставлял Тимоти жевать пропитанную его же слезами подушку, чтобы тот не издавал ни единого звука – порол его так сильно, с такой злостью, что еще горячее сердце заходилось в бешеном оглушительном стуке, что собой покрывал невнятное, но громкое мычание. Джек помнил это и вспоминал с особым удовольствием, каждый раз чувствуя фантомное присутствие оплетенной шелковой веревкой рукоятки хлыста, которым он пользовался во время занятий по верховой езде.

– Я забираю тебя домой, котеночек, – приторно-сладко поет ему на ухо Джек, перекрывая звуки войны за хрупкими стенами. Он оплетает шею Тимоти своими руками, носом, словно собака, трется о его висок, вдыхая яркие, родные и чужие запахи медленно, языком свои губы стальные обводит. – Мне надоело, что тебя постоянно отбирают у меня из-за того, что ты можешь пускать сраные молнии из пальцев.

Джек был и остается жадным похотливым животным, которое на первое место всегда будет ставить удовлетворение своих порочных и низменных потребностей. Потребность Джека в Тимоти была настолько мерзкой, настолько болезненной, настолько безумной, что Джек начинал задыхаться от частых разлук и постоянно пустующей постели. Все это жгло в его половинчатой душе дыру, пустую и темную, которую он постоянно пытался чем-то заполнить: то алкоголем, то наркотиками, то доступными развязными женщинами, то убийствами невинных и виновных. Джек пытался, но ничего не дарило ему удовлетворения, ничто не приносило ему радости, ничто не могло его заполнить. Джек бросался в омут порока и разврата с головой, нырял, забывая вдохнуть воздуха в легкие, но задыхался лишь потому, что блядского Тимоти не было рядом. И если раньше он никак не мог понять, что его брата нужно было просто забрать и приковать прямо к себе как можно надежнее и крепче, то теперь произошло что-то, что дало ему толчок к этому решению. Случай, который и вызвал в его груди злобный, клокочущий смех, похожий на карканье воронов-падальщиков, что с голодом поедают брошенные трупы людей и зверей на дымящихся побоищах и обугленных руинах.

Сегодня Джек заберет Тимоти с собой, и на этот раз не на день, не неделю, не на месяц. Потому что никто и ничто не сможет их разлучить – потому что не может душа одного человека находиться в двух разных смертных телах.
[NIC]Jack Lawrence[/NIC][AVA]https://66.media.tumblr.com/438596b3704c2feaf17873c0091b2b57/tumblr_n219zklVvU1trh25eo1_250.gif[/AVA][STA]we were born sick [/STA]

Джек путешествовал по Ферелдену когда-то, шел по жженым Мором землям, смотрел в темное тяжелое небо, пытаясь найти хотя бы тонкие лучики полуденного солнца. Джек бесцельно блуждал, ведомый лишь какими-то непонятными ему, ненужными ему поручениями, пытающийся доказать, что он чего-то стоит, что он может противостоять, может помочь, может подняться на снежную вершину горы, чтобы возглавить свой род. Джек бесцельно бродил и хотел найти совета, слушателя, понимающего его человека, и все дороги, по которым он шел в поиске необходимого вели его в Церковь. Старая, с ссыпающимся камнем стен, она стояла почти в середине пустых и никому уже ненужных, брошенных полей – выжженная трава была жесткая, сухая, темная. В Церкви его приняли, словно родного, словно себе подобного: напоили, одели, согрели, накормили, дали ночлег. Когда Джек, скрепя сердцем и зубами, попросил помощи у никому не известного служителя, тот лишь улыбнулся, глядя прямо в его изуродованное лицо прямым ясным взглядом, таким похожим на взгляд его, Тимоти и Джека, матери. Это злило и заставляло его дыхание сбиваться, но служитель кивнул, предложил ему краюху хлеба, а после – рассказать обо всем, что Джека так беспокоило.

Джек согласился. Джек начал со своего детства, проведенного рядом с Тимоти и его личной, плохо скрытой болью. Джек честно признался, что любил брата так сильно, так болезненно и так безумно, что никогда не хотел его отпускать. Когда его рассказ ушел в бурную юность, то Джек честно рассказал, что своего родного брата он соблазнил – утянул его за собой в темную тягучую пучину, в самую настоящую бездну, лишая его права отказаться. Джек в подробностях рассказывал о том, что он и Тимоти творили вместе, когда были наедине, скрытые от чужих глаз и ушей; Джек рассказывал, насколько у Тимоти мягкая, покрытая ржавыми веснушками кожа, какие у него острые крылья лопаток и насколько приятно было самому Джеку, когда он вбирал чужую плоть целиком, пропуская нежную головку в свое горло.

Джек рассказывал, сколько боли и наслаждения подарила ему эта связь, высказал абсолютно все, не утаив ни единой детали: и то, как Тимоти царапал его спину, подмахивая бедрами, и то, как он очаровательно трогательно поджимал свои пальчики на ногах во время очередного оргазма. Джек рассказывал о каждой ночи, что у них когда-то была: и о той, что была одурманена запахом наркотических трав и настоек, и о той, что была залита поволокой пьяного веселья от огромного количества выпитого накануне вина из Тевинтера. Джек рассказал все, что знал и помнил, постоянно повторяя служителю о том, насколько сильно он дорожит этой связью, но в то же время ненавидит ее – ту, что он когда-то начал собственными губами и укрепил жестким ударом ладони по чужой, только что выбритой, щеке.

Служитель внимательно слушал каждую мерзкую подробность, каждый его судорожный вздох, каждый его отчаянный вскрик, заставляющий саднить сорванное горло. Джека слушали, не перебивая, не произнося ни слова даже тогда, когда он замолкал в паузе, длиной, казалось бы, в вечность. И когда он замолчал на очень долгое время, нервно заламывая свои длинные огрубевшие пальцы, Джеку сказали о том, что он болен. Что болезнь его настолько порочна и омерзительна, настолько въелась в мысли, в кожу и даже в саму кровь, что ему уже ничего не поможет. Джеку сказали, что он – пропащий, даже Андрасте, милосердная и всепрощающая, не примет его израненную похотью душу, не простит его по-настоящему страшных грехов. Ему сказали, что клеймо его, что пересекает его когда-то прекрасное лицо рваной другой, это наказание за его извращенный и отравленный разум. Что это – одно из череды ужасных наказаний, и даже сама смерть не излечить его от безумия.

Связью, которой он связал себя и своего родного брата, он проклял весь их род на страшные муки. И то, что они сотворяли друг с другом в отчаянной попытке убежать, скрыться и забыть, в судорожном желании получить такое необходимое и такое сладкое удовлетворение, теперь обрекало их на постоянные страдания и суетную жизнь. Джек был болен, и даже в Церкви ему не смогли помочь – попросили уйти, бросили на произвол, выгнали, как ненужную шавку. В ответ на эти гонения Джек рассвирепел и набросился на служителя с кинжалом в руке, вгоняя острую жалящую сталь прямиком в его ясный глаз. Джек набрасывался на каждого, кто пытался ему противостоять, купал Церковь в крови, лил ее на пыльные ковры и прекрасные фрески – капли крови падали на статую совершенной Андрасте, и лик ее был печальным и скорбным, а взгляд – колким и донельзя болезненным.

Джек убил каждого, кого нашел в этой Церкви, а после – сжег ее дотла. Стоял рядом с горящим зданием и смотрел на до боли и рези в глазах яркое пламя, чувствуя, как по его лицу стекают крупные соленые слезы. Джек смотрел и хотел ослепнуть, оглохнуть, забыть, но не смотря на все это чувствовал себя настолько свободным и радостным, будто на него снизошло настоящее озарение. Джек был болен, и он понимал, насколько глубоко болезнь вцепилась в его разум и тело, отравив всю его личность и волю. Джек понял, почему он так цеплялся за Тимоти, когда тот приезжал в их поместье, и почему ему было так больно, когда он, Джек, отдавал его в руки храмовников и чародеев из Круга, не зная, сколько времени пройдет перед тем, как они снова смогут увидеться.

Джек мог рассказать и Тимоти об этом, распороть свою грудину и выложить душу, обнаженную и трепетно беззащитную, бесконечно сильно и трогательно ему довериться, но не смог. Как не смог спасти его раньше, не смог быть с ним просто рядом, как не смог быть ему обычным здоровым братом. Джек не мог, и когда Тимоти отталкивал его от себя, то чувствовал лишь глухое раздражение, граничащее с безразличием и даже толикой разочарования – Тимоти знает, как же сильно бесится Джек от неповиновения его воле, от сопротивления его воли. Он бесится, и рука, которой он крепко сжимает чужое горло, крупно дрожит, выдавая его нетерпение и злость – прижимает Тимоти к холодной стене максимально плотно, словно пытаясь вжать его в камень, чувствуя, как под кожей прыгает чужой кадык. Непрерывно и неотрывно он смотрит своими глазами в чужие глаза, не моргает и не мигает, словно смертельно ядовитая змея, вцепившаяся во все его, Тимоти, существо.

– Ты же хочешь домой, тыковка? Так какая разница, когда я пришел, мой хороший? – Едким и вкрадчивым шепотом произносит Джек, и его губы почти касаются чужих – вновь искусанных, вновь кровоточащих. Он смотрит на эти блядские губы, не в силах отвести от них взгляд, словно одержимый своими личными демонами, что преследовали его с самого детства. Джек смотрит, и вновь жмется к чужому телу, чтобы как можно ближе, как можно плотнее, потому что вкруг только пыль и звон мечей, хруст костей, грохоты взрывов, а ему, которому все это должно приносить удовольствие, снова до дикого холодно и мерзко. – Мамочка уже заждалась своего любимчика. Мамочка очень хочет обнять своего малыша Тимоти.

Джеку холодно от того, что Тимоти постоянно непозволительно далеко, даже когда они находятся максимально близко друг ко другу. Ему холодно даже тогда, когда они лежат под теплыми одеялами, сплетенные друг с другом в один единый живой организм, даже тогда, когда сидят вдвоем у камина – Джек на пушистом ковре, а Тимоти седлает его бедра, – и тела их плотно прижаты друг ко другу. Джеку мерзко от того, что единственный человек, которому он хотел доверить любые свои тревоги, страхи и желания, предал его своим предназначением быть запертым в такой высокой и так быстро рушащейся сейчас башне. Джеку холодно и мерзко, и во всем он винит только Тимоти, на которого смотреть больно, которого касаться больно – Джек отчаянно сжимает пальцы на одеждах брата, сжимая плотную расписную ткань.

Он и правда хочет забрать Тимоти домой, он хочет запереться с ним в комнате и не выходить оттуда до самого скончания века и, возможно, даже больше. Джек просто хочет, чтобы их половинчатая разъединенная душа наконец стала цельной, правильной и настоящей, и это и есть его болезнь, его безумие, его отчаянье, его одержимость. Джек очень хочет поступить правильно – а он уверен, что его цель истинно верная – и он тратит на это все силы, превозмогая боль, превозмогая отвращение и жалость.

Джек хочет как прежде. На дне его донельзя широких, подобно блюдцам, зрачков плещется застарелая обида, но не на Тимоти, а на весь окружающий мир, на всех справедливых богов. Боги милосердны – так говорили ему в церкви, они всегда прощают всех, кем бы они не были. Но правда заключалась в том, что боги милосердными не были, и Джека, запутавшегося, ступившего на тропинку, что вела к болоту из отчаянья и муки, никто не простил, когда он так этого хотел. Никто не подал ему руку помощи, и никто не сказал ему «ты был прав, Джек» – абсолютно только никто. Поэтому боги не были милосердны, иначе какие они тогда боги, верно?

– Никто больше не посмеет тебя и пальцем тронуть, слышишь меня? – Джек отнимает руку от чужого горла, хватает Тимоти за плечи и встряхивает, пытаясь привести его в чувство, пытаясь вернуть Тимоти на бренную землю, пытаясь ему втолковать, что ему не нужно верить даже самому себе – Тимоти должен верить только Джеку и никому больше. Джек все еще в ярости, и пальцы его сжимают болезненно, и губы его искривляются в полубезумном оскале, жадно и голодном. – Я убью любого за тебя, разорву на куски, перегрызу им глотки, обглодаю их кости и сожгу все, что от них осталось, чтобы не осталось ничего. Ты – мой, Тим, понимаешь? Любой, кто встанет у меня на пути, сдохнет, как падаль, и имени его больше никто и никогда не вспомнит.

Джек улыбается, и в глазах его плещется радость, неподдельная, граничащая с детской, как тогда, когда они вместе сидели в саду и смотрели на переливающиеся прекрасные звезды. Джек хочет дать Тимоти свободу, но ограниченную лишь повиновением самому себе. Джек будет защищать его от любых бед, будет скрывать его от любых напастей, и даже если за Тимоти когда-нибудь придут – потому что отступники должны быть отправлены в Круг или убиты, – то Джек незамедлительно уничтожит всех, кто только посмеет вновь разлучить их.

– Пожалуйста, Тим, пойдем домой. Верь мне, и все будет как прежде, как было до этого ебаного Круга, Истязаний и прочего дерьма, которого ты уже успел натерпеться.
[NIC]Jack Lawrence[/NIC][AVA]https://66.media.tumblr.com/438596b3704c2feaf17873c0091b2b57/tumblr_n219zklVvU1trh25eo1_250.gif[/AVA][STA]we were born sick [/STA]

Отредактировано Garrus Vakarian (2016-07-22 22:08:16)