Каждый раз, после громкого поединка в Стохессе, я проваливаюсь в сон со страшной усталостью во всех клеточках и тканях моего человеческого тела. Я словно окунаюсь в тёплые и ласковые объятия Морфея, который насильно прикрывает мои глаза. Словно мой организм тратит бесчисленное количество сил, чтобы восстановиться и вновь начать функционировать здорово и правильно. Чем бы я ни занимался во время почти круглосуточного пребывания в постели, я всё равно засыпаю быстро, чувствуя себя вымотанным и обессиленным. Возможно, потому что каждый раз я встречаю ночные грёзы с гневными мыслями и раздражением, которое таится у основания шеи. Да, мне всегда казалось, что все негативные эмоции скапливаются именно там. В том месте, где даже титан является беззащитным и беспомощным. Я часто нахожу взаимосвязь.
Я пробуждаюсь от звуков из, поначалу, неизвестного мне источника. Проходит ещё доля секунды, и я понимаю, что ко мне в очередной раз пришли постоянные гости – Армин, Жан и, конечно же, сводная сестра Микаса. Несмотря на неприятные ассоциации с последним именем из-за недавних ссор по поводу и без, я не чувствую ни того привычного раздражения, ни желания прогнать всех прочь. Я продолжаю слушать шаги, пока самые громкие не отдаляются достаточно, чтобы я перестал их слышать, и вокруг начинает царствовать тишина. Я прекрасно знаю, что Микаса сейчас сидит рядом на излюбленном ею стуле и с нетерпением ждёт моего окончательного пробуждения. Едва ли не ежедневно всё повторяется. Она продолжает видеть во мне маленького мальчика, которого нужно пасти и лелеять, ни на секунду не сводя с него глаз. Она продолжает видеть во мне лишь того, кого обязана защитить она, а не того, кто обязан защищать её. Ещё пару дней назад при мысли этакой я загорался синем пламенем ярости, так как подобное действительно меня раздражало. Ведь вместе с этим она должна помнить и о том, что я не нуждаюсь в постоянной опеке. Но, даже если Микаса и помнила, её это никогда не останавливало.
Наконец, мне удаётся раскрыть свои глаза. После сна веки всё ещё кажутся тяжёлыми, потому мне наверняка понадобится время, чтобы в деталях разглядеть лицо близ сидящей сводной сестры. А пока она помогает мне приподняться на кровати, подготавливая к кормёжке, я не произношу ни звука, глубоко в душе надеясь на то, что сегодня я смогу чуть дольше побыть в одиночестве и смогу чуть больше проявить самостоятельность. Иначе такими темпами я точно начну ощущать себя замкнутым в теле пятилетнего ребёнка, который не может и трубочку в пакетик сока впихнуть без помощи посторонних.
–  Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я покормлю тебя? – Микаса произносит эти слова, а я касаюсь ладонью бинтовой повязки на своей голове. Она до сих пор находится там. Кончиками пальцев я скользь провожу по своим волосам, пытаясь как можно быстрее обдумать ответ, который не усугубил бы ситуацию с первых же минут нового дня. Думать долго над этим мне не хотелось, поэтому я лишь выпаливаю то, что крутилось у меня на языке с самого начала.
– Ты сомневаешься в том, что я в порядке? – произношу я, а про себя добавляю: – Думаешь, я могу запустить себя за то короткое время твоего отсутствия в палате, потому что ты считаешь меня ребёнком? – и вдруг я осознаю, что накипающее раздражение позади меня собирается в горячий комок, как и в прошлый раз. Я больше не чувствую того покоя и умиротворения, что наполняли мою грудь тогда, когда я только открыл глаза. Меня вновь начинают переполнять эмоции, щёки вновь начинают наливаться кровью, как и каждая частичка моего тела. Я будто бы оживаю, но в то же время теряю самообладание и контроль над собой, чего, в принципе, у меня никогда не было.
Краем глаза я замечаю на рядом стоящей тумбочке округлый предмет, очень напоминающий тарелку. Это действительно она, наполненная довольно вкусно пахнущим супом, от чего в районе желудка внутри меня всё задрожало в предвкушении, в нетерпении. Однако я стараюсь не проявлять своё чувство голода, потому что знаю, чем чревата такая оплошность перед сводной сестрой. Если я покажу своё желание до блеска вылезать сию белоснежную тарелку, по краям которой переливается тёплая и питательная жидкость, материнский инстинкт внутри её грудной клетки возьмёт верх, и я снова окажусь в ненавистном для меня положении. Но как бы я ни старался предотвратить очевидное, Микаса всё же берёт посудину и металлическую ложку, зачерпывая ею содержимое, которое и посейчас заставляет мой желудок сжиматься от голода, и подносит её к моим пересохшим с ночи губам.
Какое-то время я молчу. Тихо сижу в той же позе, крепко держа в руках простыню постели. Мой взгляд поднимается с тарелки выше – прямиком на лицо моей «опекунши». Кажется, она тоже в замешательстве. Едва ли не ежедневно всё повторяется. Она всё ещё не читает в моём взгляде нежелание быть окружённым излишней заботой. Всё ещё не оставляет попыток как можно чаще проявить своё попечительство по отношению ко мне. Мои глаза тоже неизменно глядят в её, которые, к слову говоря, периодически бегают от супа до ложки – и наоборот. Пока вокруг царит молчание, я продолжаю сжимать простыню, но на этот раз сильнее. Я чувствую – нет, – я слышу, как всё позади меня кипит, а горячий комок становится больше, шире и выше. Не имея ни капли догадок о том, откуда во мне появилась такая выдержка, я шумно выдыхаю ртом прямо на разливающуюся от потока воздуха жидкость, заместо того, чтобы объясниться. Мой вздох кажется сводной сестре сигналом, и я вижу, как она встрепенулась.
– Ты не хочешь есть? – интересуется она. Словно даже не догадывается, почему я так смотрю на неё и прожигаю взором. Я действительно хочу, чтобы она, в конце-то концов, начала понимать меня с полуслова или без слов вовсе. Чтобы она перестала делать то, что хочется лишь ей одной. И я всерьёз хочу съесть всю эту тарелку супа, но по причине того, что комок негатива, который уже успел достигнуть предела, дал о себе знать раньше, чем я успел остыть, единственное, что я удосуживаюсь сделать, так это отпустить одеяло, а вернее – его простыню. Стоило только Микасе вновь оторвать свои губы друг от друга, вероятно, в готовности задать новый вопрос, как в моём мозгу щёлкает какой-то не то включатель (агрессии), не то выключатель (терпения), и я резко поднимаю свою руку вверх, тем самым подбивая занятую руку сестры. Я крепко сцепляю зубы. Я ощущаю, как по части моей одежды, сливающейся с той простынёй, которую я держал, разливается влага. Скорее всего, на постели останется жирное пятно. Но не это меня заботит в данный момент. Не обращая внимания на удивление, полностью расположившееся на лице Микасы, я вскрикиваю:
– Оставь меня в покое, хоть ненадолго! – разом с эмоциями, я вкладываю в эту фразу многое. Вкладываю своё стремление быть не её ребёнком, а её братом и защитником. Вкладываю то, насколько мне осточертело, что все эти дни в больничной палате мне не позволяют самому даже столовые приборы в руки взять. Насколько мне надоело, что даже миниатюрные капельки остатков еды вытирают с моих губ полотенцем или бумажной салфеткой. Мне не дают права сделать это так, как хочу я. Ведь, быть может, я хочу сам облизать языком свои губы или стереть эти капли рукавом чистой рубашки. Быть может, я хочу получить удовольствие, а не вечно преследующую меня по пятам заботу. – Почему тебе так сложно дать мне свободу?!
Я вовсе забываю о голоде. Об урчащем животе. Я снова злюсь. И скоро снова провалюсь в сон со страшной усталостью, когда этот день закончится.