Боклер умирал.
Как умирает зверь раненный, подстреленный на охоте; истекая кровью, оставляя длинный кровавый след. Боклер раздирают на части гончие, ныне существа куда как более опасные, что были натравлены по запаху, такому пряному и такому желанному. Он стискивает зубы, до скрежета, так, что и сам прокусывает себе щеку, что тут же заживает, оставляя привкус собственной крови, лишь на секунду унимая желания.

Старый друг кладет ему руку на плечо, сжимает сильно, до боли, так, что можно заметить, как напряглись пальцы под толстой кожей перчаток, так, чтобы он пришел в себя. Регис кивает, без разбора, даже не повернув головы, стараясь не сбросить руку его плечо сжимающую, дабы не обидеть; но еще сильнее удерживаясь от того, чтобы в эту самую руку не вцепиться. Люди не знают, что такое есть жажда вампирская, даже умирающий от палящего солнца в Зерикании не ощущает такой муки, раздирающей горло, словно дикий зверь, оказавшийся зажатым со всех сторон. Они не знают сути этого желания, что тянет, манит и гипнотизирует, что заставляет более всего на свете желать лишь одного - вцепиться, выпить, утолить жажду. До последней капли. Он пытается сжать зубы еще сильней, так, что можно поклясться, слышен хруст и растягивает уголки губ в слабой, измученной улыбке, так сильно невовремя появившейся в этом месте. "Все хорошо" - говорит она - "Не волнуйся за меня". Смешно до коликов: ведьзмин, убийца чудовищ, что серебряным мечом вырезает им сердца, срывает головы, выкалывает глаза - заботиться о самочувствии одного из чудищ, волнуется, называя другом. Регис бы посмеялся, но негоже перед посторонними обнажать собственные клыки, тем более теперь, когда вампиры не тень страшащая из черной тени, а опасность похлеще армии неприятеля. Когда они вот - совсем близко, не сказки, что рассказывает друг другу ребятня, в желании пощекотать нервы, но что-то осязаемое, опасное. И неуловимое.
Де ла Тур, с рассеченной щекой, перепачканный в саже и грязи смотрел на все это с долей раздражения. Он не осознавал происходящего. Наверняка считал его трусливым лекарем, что сейчас молчит и сжимает губы от страха. Таким людям как Дамьену всегда кажется, что страх это нечто позорное. Потому-то сейчас, боясь, он ненавидит лишь сильней. И монстров, и тех кто вокруг, и себя самого. Не желая принимать простой истины, что каждая часть его собственного сознания кричит от ужаса и непонимания происходящего.
И все же Регис облегченно вздыхает - хорошо, что старый друг решил послушать его, хорошо, что решил искать альтернативные пути. Хорошо, что не придется спускаться во тьму, там, где врата зияют черной дырой, где смешалось абсолютно все, два мира столкнулись и образовали массу уродливую и неправильную. Даже Боклер, сжираемый огнем и его сородичами, сейчас казался куда как более приятным местом, чем дом его прародителя.
Им приходится идти к светлым шпилям замка, подсвеченным алым, от огня ли или от крови, что залила мостовые. Солнца здесь нет и, кажется, уже никогда не будет, они сделали ужасное - своими действиями навлекли проклятье на волшебный солнечный край. Даже такое место может умыться кровью. Той, от которой так сводит зубы, так хочется внять звериной натуре, тому, что составляет большую часть.

Геральт указывает пальцем на запертую дверь. Никто не смотрит, никто не узнает, а он лишь только улыбается, разжав губы, ибо знает, что старый друг не вздрогнет от вида клыков. Растворяясь, как туман, сизым дымом просачиваясь через скважину, кто-то из смертных отдал бы все за такое умению, Регису же оно, обычно, ни к чему, но бывает очень полезным. Впрочем, он старался не использовать большинство своих способностей. Стыдился, возможно, или просто не мог ощущать то чувство вседозволенности, что калейдоскопом клубилось в груди, когда он в очередной раз решал то, что для смертных составляло большую проблему. Чувство превосходства ужасно, оно отвратительное и липкое, оно не должно обволакивать его, это неправильно.
- К вашим услугам. - Он отвешивает низкий поклон, правильный, как в высших знатных домах, где едят с серебряных тарелок золоченными ложками, пусть и отвешивает его на вид бродяга, весь в пыли и крови своих же собратьев, коих рвал, дабы защитить друга. За друга можно умереть, видит всякое высшее создание, что можно. Но убивать - этот моральный выбор сложней, а времени на его решение еще меньше, те доли секунд, когда кто-то твоего рода не докоснулся когтями и зубами шеи человека.

В детской тихо, как бывает тихо в месте заброшенном. Ни единой души. И пыльно. Даже если бы пленница и пряталась - пыли бы здесь не было, но, тем не менее, казалось, что тут и правда уже много лет не ступала нога человеческая. Он пальцами проводит по комоду, оставляя три полосы от пальцев, глубоким бордовым цветом проходящим сквозь пыль. Брошенные старые игрушки, зеркала, в которых отражается лишь волкоподобная фигура ведьмака, но не его. Монстра проклятье - как говорят деревенские. Особенности преломления лучей - говорят более знающие. Вампиры не люди, доводя свое тело до, практически, газообразного состояния, сложно утверждать, влияет ли это как-то на физическую структуру тела. На солнце они отбрасывают тень, как писал один из предков, из-за особенностей ультрафиолета, но от пляшущих язычков костра не стоит ожидать благосклонности. В прошлый раз именно так компания во главе с ведьзмином обо всем и догадалась.
- Сианна подарила мне самодельную открытку, - пробубнил Геральт, водя пальцем по пожелтевшим страницам.
- Прелесть. - Протянул Регис, улыбаясь уголками губ. Висевший на стене потрет отображал высокородную семью, отрешенное лицо нынешней герцогини и такое обидчивое ее старшей сестры, на груди которой мерцал яркий камень лимонного цвета. У детей проблем меньше, они радуются тому, о чем взрослые и не подозревают, и даже такая коварная женщина как Сианна когда-то была поистине очаровательным ребенком, как  все они в этом возрасте.
-  ... с обезглавленными окровавленными людьми. - Старый друг смотрит на него с долей растерянности и усмешки, наблюдая за тем, как меняется лицо его спутника.
- А может и нет... - вампир качает головой. Проклятье черного солнца никто так и не пытался толком изучить, все говорили, что девочки, родившиеся в период затмения, обладали невообразимой жестокостью, кровавыми повадками, коими даже для чудищ бывают слишком. Никто не задумывался о том, что жестокость не рождается на пустом месте, она приходит извне, как зараза, как холера или мор, ею заражают, от нее гниют внутренности. И кошмары... вполне в состоянии воспитать в девочках нечто ужасное, взрастить тьму, которая бы никогда не окружила их при другом обстоятельстве. Словно после затмения что-то уцепилось в них крючьями и до сих пор не отпускает.
Геральт вертит в руках книжку, старая потрепанная кожаная обложка еле отображает единорога, когда-то золотившегося и сияющего. Старая магия, что должна была, наверное, давно угаснуть, но все еще жива, словно старая дворняга, способная лишь только доживать свой век в темной конуре, никому не нужно ее трогать, но, тем не менее, вот они здесь. Ведьмак трясет фолиант, скребет его, силясь открыть. А внутри лишь только ровные строчки сказок, что читают детям. Три медведя; Рапунцель; Джек и бобовые зерна; вся магия в них сосредоточенная, вся вера в доброе волшебство, что не причинит вреда. Люди хотят верить в чудо, что им поможет, что не сделает худо.
- Экспекто людум. - звучит над книгой и яркая полоса света, словно легкий аромат, вьется вокруг них; волчья голова на серебряной цепочке старого друга начинает дрожать, подпрыгивать в дикой свистопляске. И яркая вспышка ослепляет, всего на секунду, пока, наконец, боль в глазах не проходит и яркие пятна успокаиваются, переставая скакать, словно зайцы на травле. Он ощущает боль в области груди, его словно кто-то толкнул или он сам во что-то врезался, хотя и не двигался с места. Магия придворного мага все еще работала, не пуская темное и неизвестное в место, где должны были играть две маленькие девочки. Регис хватается за грудь, боль быстро уймется, хотя и должна была убить его, большая часть заклятья все-равно уже не действительна. Он поднимает с пола портал в мир, что был темницей, рассматривая строчки. Все еще обычные сказки. Никаких подсказок, никаких правил, лишь только детские истории. В разочаровании он швыряет книгу обратно в шкаф и лишь надеется, что старый друг не натворит делов по ту сторону.